"Евгений Онегин": обыкновенное чудо Последняя точка в произведении автора – красная строка для критика. Автор завершил мысль, встал из-за стола, и критик занял его место. К авторской точке добавил еще две, получилось многоточие. Автор, быть может, считал свое произведение диалогом с обществом, а критик счел его лишь первой репликой и пригласил (чего уж там, вызвал!) автора к диалогу (к барьеру!), своим ответом на чужой труд, призвал ответить за сказанное. Печатная полемика "из моды вышла ныне", сменилась интернет-перебранками, авторы смешались с критиками, и развязалась "война всех против всех": все пишут всё и все критикуют всех. "Все бегут, летят и скачут" (время не ждет) и, оправдываясь тем, что краткость – сестра таланта, выносят, не долго думая, не длинные выводы-приговоры в диапазоне от "маст си" до "фтопку". Многослойное прошлое не вычеркивают (пусть и вырывают страницы), но подчеркивают в нем факты, тезисы, афоризмы, словом все то, что можно загнать в тестовый формат. От истории берем краткие курсы и даты, от литературы – аннотации и крылатые строки (для эпиграфов) и т.д. Здесь-то критики и обнаруживают свою полезность. Благодаря им определением А.С. Пушкина стало "Наше все" (см. Аполлон Григорьев), а от "Евгения Онегина" осталась "энциклопедия русской жизни" (см. Виссарион Белинский), ну и парочка других цитат для ЕГЭ. Авторы не вольны поставить последнюю точку: их жизнь и жизнь их трудов завершают некрологи и рецензии. Начатый автором диалог, впрочем, волен продолжить читатель. Не разучившийся читать… … "Евгения Онегина" учат в школе, зубрят, разбирают по косточкам. Это "собранье пестрых глав" незабываемо, что не мешает ему, однако, оказаться подзабытым: вот ведь и знаем наизусть или близко к тексту, а начнешь перечитывать нет-нет, и наткнешься на что-то новое ("Он вечно тот же, вечно новый"). Потому и перечитываем.… Но случается и так, что напомнить, чем дело кончилось, бывает не лишним. Название на афише театра им. Евг.Вахтангова знакомое, но хрестоматийное включено в хрестоматии не в полном объеме, а потому часть публики иной раз реагирует на ямбы так, будто слышит их впервые. Римас Туминас не ставил задачи освежить в памяти зрителей роман, тем более не стал его театральным иллюстратором. Литовский режиссер разумно полагал, что "наше все" в России знают. Премьера "Евгений Онегин" - не для школьных культпоходов и ликбезов, не просвещения для и не скандалов (как же! Новые формы!) ради. Благо от спектакля не требуют, "летя в пыли на почтовых", скакать от главы к главе, стремясь объять необъятное, стараясь успеть проговорить текст, не поспевая его обдумать. Пушкина здесь внимательно прочли, что оказалось лучше всяких новых прочтений. Темная сцена кажется бесконечной. Под потолком люстра - фирменный знак, режиссера спектакля. Оформленная Адомасом Яцовскисом, сцена по ходу действа будет не единожды одарена аплодисментами публики. В производимом эффекте с ней может сравниться лишь наполняющая ее музыка Фаустаса Латенаса. Как спектакль отталкивается (не отталкивая!) от романа, так и композитор в главной теме оттолкнулся от "Старинной французской песенки" П.И. Чайковского, придав ей невиданную мощь, покорившую зал. Многократно звучащий мотив дорисовывает декорацию: в нем то снежная буря, то похоронный марш, то вальс роскошного бала, то тихий плач в углу… Справедливости ради, сценограф и композитор стоят здесь в одном ряду с режиссером, ибо спектакль поражает прежде всего своей эстетикой. "Евгений Онегин" - произведение полифоническое, в нем ни слова, ни жеста, ни па в простоте, или, вернее, все неспроста. Нет здесь сменяющих друг друга онегинских строф, узких столбцов и убористого шрифта, потому что нет читки. "Вот мой Онегин на свободе": свободе от стереотипов, образцов и выкроек. Здесь в пустоте сцены – ее простор, в паузах – раздолье. Режиссер не стал вольничать с романом, просто почувствовал себя в нем вольно. Речь (двуязычная) и язык театра, музыка и танец, пантомима и изобразительное искусство - таково здание спектакля. Его нельзя перебрать или разъять: всё и все здесь пребывают в гармонии. Из дорогих спецэффектов только ум и талант авторов спектакля. Под "Старинную французскую…", под указку танц-дамы, наставляющей по-французски учениц, на сцене "ножкой ножку бьют". Роман начинается с французского эпиграфа, спектакль - с урока танцев на французском. Здесь и поют, и, судя по рисунку танца (по строкам из романа), сбирают ягоды, "не мысля гордый свет забавить…". Девицы, красавицы, все как на подбор в сарафанах и "татьянках" с пышными косами вытанцовывают у балетного станка, выстроенного во всю длину сцены. Во втором, "московском" акте спектакля косы девушкам-невестам будут не расплетать, по обычаю, но резать и рубить прямо на сцене, по московской моде. "C'est le théâtre, c'est mon public", - поясняет более жестом, чем словом танц-дама ученицам и публике, раскланиваясь в глубоком реверансе. И, оступившись, падает. Людмила Максакова, черная танц-дама, еще не раз выйдет на сцену то в образе няни Татьяны, то затем, чтобы увести с подмостков тех, кому суждено будет появиться перед зрителями лишь на поклонах (Ларин, Ленский). Балета (драматического) в спектакле довольно, но это не противоречит роману, в котором его автор отдавал должное Терпсихоре. Во втором акте, черному возку (по правде сказать – теплушке), в который душеньки, подруженьки вместе с Татьяной будут буквально заколочены и отправлены в Москву на "ярмарку невест", перебежит дорогу зайчик величиной с актрису Марию Бердинских. Есть в этом, конечно, отсылка к зайцу, который выскочил на дорогу карете А.С.Пушкина, везущей его на Сенатскую площадь, - дескать, не стоило Татьяне перебираться в Москву. Но в романе читаем: "Так зайчик в озими трепещет,/ Увидя вдруг издалека / В кусты припадшего стрелка",- и умиляемся режиссерской шутке-иллюстрации. В спектакле многое может удивить, но нет здесь ничего случайного. Есть допущения, но роман их, если не подтверждает, то уж точно не опровергает. Плоть и кровь обрели кузины Татьяны: Галина Коновалова, минутное появление которой дарит зрителю праздник, Любовь Корнева, бессловесная, но запоминающаяся; и улан (Дмитрий Соломыкин), сменивший место Ленского рядом с Ольгой (Мария Волкова). Та, точно по Пушкину, по Онегину, и кругла, и красна, и весела. В нагрузку к кудрявости (из кудрей вьются полевые цветы) и разудалости ей дан аккордеон, на котором актриса играет даже лежа. Прозванная "глупой луной" играет "В лунном сиянье…" и поет, как колокольчик, развлекая "полурусского соседа" Ленского (Василий Симонов), являя местный колорит, освещая сцену. Ленский будет пытаться деликатно заглянуть под аккордеон, Онегин, не церемонясь, сыграет на нем, где-то на уровне груди, демонстративно обняв Ольгу на злосчастном балу. Вызывающая сцена Ольги, стягивающей зубами с руки Онегина перчатку, обернется вызовом на дуэль. Секунданты чечеткой отобьют дробь, черная танц-дама поднесет пистолет, которым Онегин буквально пронзит Ленского в живот. Ольга отпоет поэта и свое отпоет: аккордеон отберут и выдадут замуж. Из "междустрочья" явились Странница с домрой (Екатерина Крамзина) и Гусар в отставке (Владимир Вдовиченков), ставшие ключевыми персонажами спектакля. Странница – яркая страница спектакля, не юродивая, бессловесная, но красноречиво исполняющая свою лишь к финалу угадываемую роль. Она общается с другими персонажами лишь участливым взглядом, да звуками домры. То, согнувшись, она перемещается по сцене, перебирая струны, то юрко перебегает из угла в угол, то мотает головой, глядя на Онегина, собирающегося ехать к Лариным, упреждая беду; то пытается воскресить Ленского, наигрывая мотивы своих странствий, среди которых и "Колокольчик", и "Desperado" А.Бандераса, и "Крестный отец". "Когда постранствуешь, воротишься домой…", - впрочем, это уже другой А.С.. Много странствовала, перевидала, пережила. Неотступно следуя за Татьяной, она плакала вместе с ней, оставленной Онегиным, кружилась под окнами ее дома в Москве с безногим ветераном 1812 –года, выглядывала из-за угла, караулила сны. "Татьяна, русская… Душою", - так интонационно расставлены знаки в спектакле. Душою! И вот мечется по сцене эта душа в виде странницы, "умом не понятой", не высказанной, но такой узнаваемой, по мотивам... А.С Пушкиным воспет "Странник", Туминас изменил род романа, сосредоточившись на женских портретах. Татьяна, Странница, Москва, Россия, наконец, - "Вкруг дам как около картин" вертится спектакль. Гусар в отставке Владимира Вдовиченкова – блистательная роль в не уступающем исполнении. Гусар читает и от автора, и от персонажей, обращаясь то к залу, то к героям. Он рассказчик, а, вернее, пересказчик, ибо ничего исправить в этой истории не властен, а потому пьет… Чаще с горя, чем с радости. То декламирует, то исповедуется, то заглядывает в наше, горько улыбаясь: "Лет чрез пятьсот дороги, верно, / У нас изменятся безмерно". Глаголит правду, а в этом деле трудно без бутылки; по заснеженной сцене проедет он в финале безногий, на доске с колесиками, передвигаясь с помощью бутылок. До того зритель наблюдал как ломалась его шпага, летели эполеты, но там, за сценой, случилась война, Отечественная, на которую идут не по форме, по зову. Герой Владимира Вдовиченкова – собиратель времени, мест (не общих!) и действия. Персонаж не из романа, лишний для сюжета, исключительный – для спектакля. История главных героев решена Туминасом по рецепту Волшебника из "Обыкновенного чуда" Е.Шварца. История Татьяны и Евгения – "благо бдения и сна". Сон – будь-то туман воспоминаний, грез, или сон наяву – вот атмосфера спектакля - "Кто странным снам не предавался"? Здесь два Онегиных – зрелый и молодой – Сергей Маковецкий и Виктор Добронравов. Два "черных человека" следят друг за другом, проигрывая им известный сюжет, по Туминасу – проигрывая собственную жизнь. У Пушкина Онегин – адресат заветного письма, герой романа Татьяны, у Туминаса – ответчик. Умудренный опытом своих ошибок Онегин-Маковецкий курит на сцене, глядя на прожженного Онегина-Добронравова: "Уж не пародия ли он?". Молодой Онегин в спектакле и впрямь карикатурен. Добронравов - эдакий молодой вампир, Маковецкий – демон, пусть к финалу и поверженный. Кажется, Онегин, как герой Шварца, заколдован и потому, чуя любовь, бежит от нее: если Татьяна поцелует его, то он превратится в медведя…"Раздвоение" же нужно для того, чтобы герой взглянул на себя со стороны. За молодостью в спектакле – действия: этюды на тему визита к Лариным, когда Онегин ступает как полубог по скамье, выше прочих, над ними; "привычки милой старины" - брусничная вода, дуэль, путешествие Онегина, в буквальном смысле переступающего через дам. За зрелостью – слово. Ей (зрелости) держать ответ и не скрыться от него за черным воротом плаща. Письмо Онегину Татьяна пишет перед сном (или вместо сна). Утро мудренее, но оно в спектакле так и не наступит. Сочиненное послание для сочиненного героя будет удостоено ответа спустя годы. В изумительной красоты программки к спектаклю в виде конверта помимо визитных карточек персонажей (с рисунками Пушкина и "под Пушкина") вложено написанное ажурным почерком письмо Татьяны. Его читают и со сцены и в зале, письмо идет по рукам, его будут вырывать друг у друга, пока не изорвут в клочья: обрывки Онегин соберет и поместит под стекло в рамку. На память. Письмо, напоминают в спектакле, было писано по-французски (русская душою "Она по-русски плохо знала"), Онегин берется было перевести с французского, прозой, но выходит что-то совсем не романтическое, режущее слух, современное, потому возвращаются к "переводу" Пушкина. Онегин-старший – словно бы и есть для Онегина-младшего тот "дядя самых честных правил", с которого молодость берет пример, и себе и учителям назло. В сцене "урока" Онегина Татьяне, сцене на скамейке, монолог читают оба актера: здесь "раздвоение" достигает кульминации. Онегин-Маковецкий оказывается в той роковой поворотной точке, которая могла изменить его жизнь, он пробегает по тексту, ища "как ошибся" и за что наказан, но, дочитывая, находит, что все верно. Онегин поучает, но на всякого мудреца.… И только глядя со стороны на Онегина-мл. у той же скамейки, словно понимает, что слова может быть и были верны, но неуместны. Онегин, не потрудившись снять перчатки, (словно хладнокровный убийца он оставляет отпечатки только в сердце жертвы), излагает истины вприкуску с виноградом, между слов сплевывая косточки на землю. Подглядывая за жестокой сценой, иные девушки из танцкласса не выдерживают, падают в обморок. Стоящие на сцене у колонны здания со старой кирпичной кладкой, как ожившие древнегреческие коры: и рады бы вмешаться, но поздно и сцену не переиграть. На скамейке, точно распятая, останется рыдать Татьяна, а потом словно впряженная в нее она будет метаться со скамейкой по сцене. Во втором акте скамейка останется на задворках сцены, потемневшая, поломанная. Не выброшенная из памяти. Затверженный урок Татьяна, примерив черный плащ и трость, преподаст Онегину. Сергей Маковецкий, в роли Войницкого в "Дяде Ване" Р.Туминаса, произносящий "Ведь это было так возможно", вдруг в Онегине услышит обращенное к нему: "А счастье было так возможно". Было! Если Ольга подобна глупой луне, то Татьяна Евгении Крегжде - подобна луне из песни А.Вертинского: "Как пленная царевна, / Грустна, задумчива, бледна / И безнадежно влюблена. / …. Но холодна безмерно". То по-детски "наша Таня громко плачет" на одной ноте (вспоминается актриса в роли Сони в "Дяде Ване" Р.Туминаса), то будто каменеет, говорит и движется в полудреме. Слезы не успевают высохнуть на лице актрисы: будь то слезы мнимого счастья, или не минувшей печали. Нет-нет, и задумаешься – "Ужель та самая?". Спектакль обнаруживает схожесть Онегина и Татьяны. Если Онегин – лишний человек (учили), то она – отдельная. Оба скучают и, в сущности, скучны. Онегин с Ленским аналогично "сошлись… Не столь различны меж собой./ Сперва взаимной разнотой / Они друг другу были скучны", а потом прогремело: "Сходитесь!". У Онегина оказалась "от делать нечего" дружба, у Татьяны – любовь. По Туминасу – Татьяна явно возжелала отринуть книжные романы и сочинить, и исполнить нечто романтическое самостоятельно. Татьяна пишет Евгению, герою своего романа, в котором, как в гоголевской "Женитьбе", черты "обманов Грандисона и Руссо", а запоздалый ответ получает от героя из давно прочитанной и отложенной книги. "Душа ждала... кого-нибудь", - "роман" рифмуется с "обман", обман собственного сочинения. Сцена именин Татьяны решена как домашний концерт. Все одаривают виновницу торжества своими талантами: поют старинные романсы от цыганских до альбомных. Из строк складывается нехитрая перспектива Татьяны и Онегина: от "И страсть открыть желала, / Но не могла открыть…." и "О, не целуй меня!" до "Старый муж, грозный муж" и "Чего искать в стране далекой, Когда в своей он все нашел?.. "… Сидящая в центре она, "толпою нимф окружена", как осужденная, отстраненно выслушивает любовные трели, и… ждет главного гостя, являющегося с опозданием и парой бутылок вина. У ног Татьяны подаренная ей картина Клода Лоррена "Полдень". Кажется неслучайным эта обращенное в зал полотно, ведь на этой же сцене в спектакле "Бесы" Ю.П.Любимова также возникает картина Лоррена "Асис и Галатея", - земной рай Николая Ставрогина. Пейзаж с отдыхающим святым семейством Татьяне дарят на счастье, но картина, иллюстрирующая бегство в Египет, словно бы пророчит ей скорый отъезд. "Давно... нет, это был не сон!" - писала она, грезя. На своих именинах она исполнит романс со строчками: "Кончилось счастье. Все было сном…". Сон Татьяны в спектакле сыгран блистательной Юлией Борисовой, вступающий в диалог с голосом Иннокентия Смоктуновского, околдовывающего зал. Переживающая и вспоминающая Татьяны обе глядят в одно маленькое зеркальце и Татьяна-Борисова, словно бы ловит в нем потерянное свое отражение. Зеркало – не только символ спектакля, в котором все отражается и смотрится со стороны, но и основа декорации – огромное зеркало вместо задника сцены. Оно расширяет пространство, играет им, то возвышая, то отдаляя предметы и людей. С зеркалом, книгой и ключом гадает Татьяна, но слишком мало зеркальце, чтобы увидеть предстоящую даль. В страшном сне Татьяне является медведь и тот, кто "мил и страшен ей" - Евгений. В финале все повторяется: "мрак, мосток, медведь, метель", но страха нет: Татьяна вальсирует с чучелом медведя, кружась и исчезая за кулисы, в "медвежий угол". Подарок Ленского на именины – плюшевый мишка – вырос вместе с ней. Как в свое время Ларина-старшая (Елена Мельникова): "Привыкла и довольна стала", так и Ларина-младшая привыкла, свыклась с несбывшимся - "Привычка усладила горе". Вальсирующая она все-таки счастлива, "Привычка свыше нам дана: / Замена счастию она": ее любовь пусть и напоследок оказалась взаимной. И вновь будто бы "снится чудный сон Татьяне". "Пушкиньянец" Давид Самойлов продолжил бы "Сон есть только сон", но прервут его лишь аплодисменты. "Как это мудрено!/ Ей-богу, сцена из романа", - говорит в спектакле словно бы о спектакле Галина Коновалова. "Сперва Онегина язык / Меня смущал; но я привык…", - без сомнения решит даже не искушенный зритель. "Взор унылый не найдет знакомых лиц на сцене скучной", - не про Вахтанговский спектакль. Особенность его повествования в том, что большие фрагменты играют порой без слов – они озвучены зрительской памятью. Ну, а если что-то позабылось, то расшифровка не заставляет себя ждать. Вот и в сцене с четой Лариных почтенный родитель (Алексей Кузнецов) сомневается в отцовстве: сценку-этюд играют и лишь потом озвучивают: "Она в семье своей родной / Казалась девочкой чужой". Сцена и зал действуют как сообщающиеся сосуды, и эта игра в подаче текста позволяет зрителю по-новому воспринять те, или иные, "проходные" пушкинские строки. "Меж тем Онегина явленье <…> произвело / На всех большое впечатленье"… В "Евгении Онегине" Римаса Туминаса есть и страницы "энциклопедии русской жизни", но главным в спектакле стала вторая часть цитаты В.Белинского о романе – "в высшей степени народном произведении". Эту русскую народность парадоксально точно передал литовский режиссер. Здесь Россия во всех ипостасях: та, которая говорила по-французски, та, что носила валенки, "солила на зиму грибы"… Здесь и "народ непосвященный", и "чернь тупая" (строки из "Поэта и толпы" А.С.Пушкина звучат в спектакле) и "светская чернь"… Россия, то бескрайняя (со всеми крайностями), то уютная, домашняя как на картинках жанровой живописи. В холодном обстоятельном спектакле, быть может, не хватило "быстрой езды"; длинноты пока присутствуют, но "останавливаются" здесь для того, чтобы обратить внимание. И не только на сцену… В трех с половиной часах сценического времени уместилась канва романа, без подробностей, но с подробной расшифровкой принятых к постановке сцен и глав. "Наше все" на афише, на слуху, на памяти, на сцене же оказалось все НАШЕ. В начале спектакля эта истина под вопросом, в финале – под аплодисментами. "Театрон", "Комсомольская правда"

"Евгений Онегин": обыкновенное чудо Последняя точка в произведении автора – красная строка для критика. Автор завершил мысль, встал из-за стола, и критик занял его место. К авторской точке добавил еще две, получилось многоточие. Автор, быть может, считал свое произведение диалогом с обществом, а критик счел его лишь первой репликой и пригласил (чего уж там, вызвал!) автора к диалогу (к барьеру!), своим ответом на чужой труд, призвал ответить за сказанное. Печатная полемика "из моды вышла ныне", сменилась интернет-перебранками, авторы смешались с критиками, и развязалась "война всех против всех": все пишут всё и все критикуют всех. "Все бегут, летят и скачут" (время не ждет) и, оправдываясь тем, что краткость – сестра таланта, выносят, не долго думая, не длинные выводы-приговоры в диапазоне от "маст си" до "фтопку". Многослойное прошлое не вычеркивают (пусть и вырывают страницы), но подчеркивают в нем факты, тезисы, афоризмы, словом все то, что можно загнать в тестовый формат. От истории берем краткие курсы и даты, от литературы – аннотации и крылатые строки (для эпиграфов) и т.д. Здесь-то критики и обнаруживают свою полезность. Благодаря им определением А.С. Пушкина стало "Наше все" (см. Аполлон Григорьев), а от "Евгения Онегина" осталась "энциклопедия русской жизни" (см. Виссарион Белинский), ну и парочка других цитат для ЕГЭ. Авторы не вольны поставить последнюю точку: их жизнь и жизнь их трудов завершают некрологи и рецензии. Начатый автором диалог, впрочем, волен продолжить читатель. Не разучившийся читать… … "Евгения Онегина" учат в школе, зубрят, разбирают по косточкам. Это "собранье пестрых глав" незабываемо, что не мешает ему, однако, оказаться подзабытым: вот ведь и знаем наизусть или близко к тексту, а начнешь перечитывать нет-нет, и наткнешься на что-то новое ("Он вечно тот же, вечно новый"). Потому и перечитываем.… Но случается и так, что напомнить, чем дело кончилось, бывает не лишним. Название на афише театра им. Евг.Вахтангова знакомое, но хрестоматийное включено в хрестоматии не в полном объеме, а потому часть публики иной раз реагирует на ямбы так, будто слышит их впервые. Римас Туминас не ставил задачи освежить в памяти зрителей роман, тем более не стал его театральным иллюстратором. Литовский режиссер разумно полагал, что "наше все" в России знают. Премьера "Евгений Онегин" - не для школьных культпоходов и ликбезов, не просвещения для и не скандалов (как же! Новые формы!) ради. Благо от спектакля не требуют, "летя в пыли на почтовых", скакать от главы к главе, стремясь объять необъятное, стараясь успеть проговорить текст, не поспевая его обдумать. Пушкина здесь внимательно прочли, что оказалось лучше всяких новых прочтений. Темная сцена кажется бесконечной. Под потолком люстра - фирменный знак, режиссера спектакля. Оформленная Адомасом Яцовскисом, сцена по ходу действа будет не единожды одарена аплодисментами публики. В производимом эффекте с ней может сравниться лишь наполняющая ее музыка Фаустаса Латенаса. Как спектакль отталкивается (не отталкивая!) от романа, так и композитор в главной теме оттолкнулся от "Старинной французской песенки" П.И. Чайковского, придав ей невиданную мощь, покорившую зал. Многократно звучащий мотив дорисовывает декорацию: в нем то снежная буря, то похоронный марш, то вальс роскошного бала, то тихий плач в углу… Справедливости ради, сценограф и композитор стоят здесь в одном ряду с режиссером, ибо спектакль поражает прежде всего своей эстетикой. "Евгений Онегин" - произведение полифоническое, в нем ни слова, ни жеста, ни па в простоте, или, вернее, все неспроста. Нет здесь сменяющих друг друга онегинских строф, узких столбцов и убористого шрифта, потому что нет читки. "Вот мой Онегин на свободе": свободе от стереотипов, образцов и выкроек. Здесь в пустоте сцены – ее простор, в паузах – раздолье. Режиссер не стал вольничать с романом, просто почувствовал себя в нем вольно. Речь (двуязычная) и язык театра, музыка и танец, пантомима и изобразительное искусство - таково здание спектакля. Его нельзя перебрать или разъять: всё и все здесь пребывают в гармонии. Из дорогих спецэффектов только ум и талант авторов спектакля. Под "Старинную французскую…", под указку танц-дамы, наставляющей по-французски учениц, на сцене "ножкой ножку бьют". Роман начинается с французского эпиграфа, спектакль - с урока танцев на французском. Здесь и поют, и, судя по рисунку танца (по строкам из романа), сбирают ягоды, "не мысля гордый свет забавить…". Девицы, красавицы, все как на подбор в сарафанах и "татьянках" с пышными косами вытанцовывают у балетного станка, выстроенного во всю длину сцены. Во втором, "московском" акте спектакля косы девушкам-невестам будут не расплетать, по обычаю, но резать и рубить прямо на сцене, по московской моде. "C'est le théâtre, c'est mon public", - поясняет более жестом, чем словом танц-дама ученицам и публике, раскланиваясь в глубоком реверансе. И, оступившись, падает. Людмила Максакова, черная танц-дама, еще не раз выйдет на сцену то в образе няни Татьяны, то затем, чтобы увести с подмостков тех, кому суждено будет появиться перед зрителями лишь на поклонах (Ларин, Ленский). Балета (драматического) в спектакле довольно, но это не противоречит роману, в котором его автор отдавал должное Терпсихоре. Во втором акте, черному возку (по правде сказать – теплушке), в который душеньки, подруженьки вместе с Татьяной будут буквально заколочены и отправлены в Москву на "ярмарку невест", перебежит дорогу зайчик величиной с актрису Марию Бердинских. Есть в этом, конечно, отсылка к зайцу, который выскочил на дорогу карете А.С.Пушкина, везущей его на Сенатскую площадь, - дескать, не стоило Татьяне перебираться в Москву. Но в романе читаем: "Так зайчик в озими трепещет,/ Увидя вдруг издалека / В кусты припадшего стрелка",- и умиляемся режиссерской шутке-иллюстрации. В спектакле многое может удивить, но нет здесь ничего случайного. Есть допущения, но роман их, если не подтверждает, то уж точно не опровергает. Плоть и кровь обрели кузины Татьяны: Галина Коновалова, минутное появление которой дарит зрителю праздник, Любовь Корнева, бессловесная, но запоминающаяся; и улан (Дмитрий Соломыкин), сменивший место Ленского рядом с Ольгой (Мария Волкова). Та, точно по Пушкину, по Онегину, и кругла, и красна, и весела. В нагрузку к кудрявости (из кудрей вьются полевые цветы) и разудалости ей дан аккордеон, на котором актриса играет даже лежа. Прозванная "глупой луной" играет "В лунном сиянье…" и поет, как колокольчик, развлекая "полурусского соседа" Ленского (Василий Симонов), являя местный колорит, освещая сцену. Ленский будет пытаться деликатно заглянуть под аккордеон, Онегин, не церемонясь, сыграет на нем, где-то на уровне груди, демонстративно обняв Ольгу на злосчастном балу. Вызывающая сцена Ольги, стягивающей зубами с руки Онегина перчатку, обернется вызовом на дуэль. Секунданты чечеткой отобьют дробь, черная танц-дама поднесет пистолет, которым Онегин буквально пронзит Ленского в живот. Ольга отпоет поэта и свое отпоет: аккордеон отберут и выдадут замуж. Из "междустрочья" явились Странница с домрой (Екатерина Крамзина) и Гусар в отставке (Владимир Вдовиченков), ставшие ключевыми персонажами спектакля. Странница – яркая страница спектакля, не юродивая, бессловесная, но красноречиво исполняющая свою лишь к финалу угадываемую роль. Она общается с другими персонажами лишь участливым взглядом, да звуками домры. То, согнувшись, она перемещается по сцене, перебирая струны, то юрко перебегает из угла в угол, то мотает головой, глядя на Онегина, собирающегося ехать к Лариным, упреждая беду; то пытается воскресить Ленского, наигрывая мотивы своих странствий, среди которых и "Колокольчик", и "Desperado" А.Бандераса, и "Крестный отец". "Когда постранствуешь, воротишься домой…", - впрочем, это уже другой А.С.. Много странствовала, перевидала, пережила. Неотступно следуя за Татьяной, она плакала вместе с ней, оставленной Онегиным, кружилась под окнами ее дома в Москве с безногим ветераном 1812 –года, выглядывала из-за угла, караулила сны. "Татьяна, русская… Душою", - так интонационно расставлены знаки в спектакле. Душою! И вот мечется по сцене эта душа в виде странницы, "умом не понятой", не высказанной, но такой узнаваемой, по мотивам... А.С Пушкиным воспет "Странник", Туминас изменил род романа, сосредоточившись на женских портретах. Татьяна, Странница, Москва, Россия, наконец, - "Вкруг дам как около картин" вертится спектакль. Гусар в отставке Владимира Вдовиченкова – блистательная роль в не уступающем исполнении. Гусар читает и от автора, и от персонажей, обращаясь то к залу, то к героям. Он рассказчик, а, вернее, пересказчик, ибо ничего исправить в этой истории не властен, а потому пьет… Чаще с горя, чем с радости. То декламирует, то исповедуется, то заглядывает в наше, горько улыбаясь: "Лет чрез пятьсот дороги, верно, / У нас изменятся безмерно". Глаголит правду, а в этом деле трудно без бутылки; по заснеженной сцене проедет он в финале безногий, на доске с колесиками, передвигаясь с помощью бутылок. До того зритель наблюдал как ломалась его шпага, летели эполеты, но там, за сценой, случилась война, Отечественная, на которую идут не по форме, по зову. Герой Владимира Вдовиченкова – собиратель времени, мест (не общих!) и действия. Персонаж не из романа, лишний для сюжета, исключительный – для спектакля. История главных героев решена Туминасом по рецепту Волшебника из "Обыкновенного чуда" Е.Шварца. История Татьяны и Евгения – "благо бдения и сна". Сон – будь-то туман воспоминаний, грез, или сон наяву – вот атмосфера спектакля - "Кто странным снам не предавался"? Здесь два Онегиных – зрелый и молодой – Сергей Маковецкий и Виктор Добронравов. Два "черных человека" следят друг за другом, проигрывая им известный сюжет, по Туминасу – проигрывая собственную жизнь. У Пушкина Онегин – адресат заветного письма, герой романа Татьяны, у Туминаса – ответчик. Умудренный опытом своих ошибок Онегин-Маковецкий курит на сцене, глядя на прожженного Онегина-Добронравова: "Уж не пародия ли он?". Молодой Онегин в спектакле и впрямь карикатурен. Добронравов - эдакий молодой вампир, Маковецкий – демон, пусть к финалу и поверженный. Кажется, Онегин, как герой Шварца, заколдован и потому, чуя любовь, бежит от нее: если Татьяна поцелует его, то он превратится в медведя…"Раздвоение" же нужно для того, чтобы герой взглянул на себя со стороны. За молодостью в спектакле – действия: этюды на тему визита к Лариным, когда Онегин ступает как полубог по скамье, выше прочих, над ними; "привычки милой старины" - брусничная вода, дуэль, путешествие Онегина, в буквальном смысле переступающего через дам. За зрелостью – слово. Ей (зрелости) держать ответ и не скрыться от него за черным воротом плаща. Письмо Онегину Татьяна пишет перед сном (или вместо сна). Утро мудренее, но оно в спектакле так и не наступит. Сочиненное послание для сочиненного героя будет удостоено ответа спустя годы. В изумительной красоты программки к спектаклю в виде конверта помимо визитных карточек персонажей (с рисунками Пушкина и "под Пушкина") вложено написанное ажурным почерком письмо Татьяны. Его читают и со сцены и в зале, письмо идет по рукам, его будут вырывать друг у друга, пока не изорвут в клочья: обрывки Онегин соберет и поместит под стекло в рамку. На память. Письмо, напоминают в спектакле, было писано по-французски (русская душою "Она по-русски плохо знала"), Онегин берется было перевести с французского, прозой, но выходит что-то совсем не романтическое, режущее слух, современное, потому возвращаются к "переводу" Пушкина. Онегин-старший – словно бы и есть для Онегина-младшего тот "дядя самых честных правил", с которого молодость берет пример, и себе и учителям назло. В сцене "урока" Онегина Татьяне, сцене на скамейке, монолог читают оба актера: здесь "раздвоение" достигает кульминации. Онегин-Маковецкий оказывается в той роковой поворотной точке, которая могла изменить его жизнь, он пробегает по тексту, ища "как ошибся" и за что наказан, но, дочитывая, находит, что все верно. Онегин поучает, но на всякого мудреца.… И только глядя со стороны на Онегина-мл. у той же скамейки, словно понимает, что слова может быть и были верны, но неуместны. Онегин, не потрудившись снять перчатки, (словно хладнокровный убийца он оставляет отпечатки только в сердце жертвы), излагает истины вприкуску с виноградом, между слов сплевывая косточки на землю. Подглядывая за жестокой сценой, иные девушки из танцкласса не выдерживают, падают в обморок. Стоящие на сцене у колонны здания со старой кирпичной кладкой, как ожившие древнегреческие коры: и рады бы вмешаться, но поздно и сцену не переиграть. На скамейке, точно распятая, останется рыдать Татьяна, а потом словно впряженная в нее она будет метаться со скамейкой по сцене. Во втором акте скамейка останется на задворках сцены, потемневшая, поломанная. Не выброшенная из памяти. Затверженный урок Татьяна, примерив черный плащ и трость, преподаст Онегину. Сергей Маковецкий, в роли Войницкого в "Дяде Ване" Р.Туминаса, произносящий "Ведь это было так возможно", вдруг в Онегине услышит обращенное к нему: "А счастье было так возможно". Было! Если Ольга подобна глупой луне, то Татьяна Евгении Крегжде - подобна луне из песни А.Вертинского: "Как пленная царевна, / Грустна, задумчива, бледна / И безнадежно влюблена. / …. Но холодна безмерно". То по-детски "наша Таня громко плачет" на одной ноте (вспоминается актриса в роли Сони в "Дяде Ване" Р.Туминаса), то будто каменеет, говорит и движется в полудреме. Слезы не успевают высохнуть на лице актрисы: будь то слезы мнимого счастья, или не минувшей печали. Нет-нет, и задумаешься – "Ужель та самая?". Спектакль обнаруживает схожесть Онегина и Татьяны. Если Онегин – лишний человек (учили), то она – отдельная. Оба скучают и, в сущности, скучны. Онегин с Ленским аналогично "сошлись… Не столь различны меж собой./ Сперва взаимной разнотой / Они друг другу были скучны", а потом прогремело: "Сходитесь!". У Онегина оказалась "от делать нечего" дружба, у Татьяны – любовь. По Туминасу – Татьяна явно возжелала отринуть книжные романы и сочинить, и исполнить нечто романтическое самостоятельно. Татьяна пишет Евгению, герою своего романа, в котором, как в гоголевской "Женитьбе", черты "обманов Грандисона и Руссо", а запоздалый ответ получает от героя из давно прочитанной и отложенной книги. "Душа ждала... кого-нибудь", - "роман" рифмуется с "обман", обман собственного сочинения. Сцена именин Татьяны решена как домашний концерт. Все одаривают виновницу торжества своими талантами: поют старинные романсы от цыганских до альбомных. Из строк складывается нехитрая перспектива Татьяны и Онегина: от "И страсть открыть желала, / Но не могла открыть…." и "О, не целуй меня!" до "Старый муж, грозный муж" и "Чего искать в стране далекой, Когда в своей он все нашел?.. "… Сидящая в центре она, "толпою нимф окружена", как осужденная, отстраненно выслушивает любовные трели, и… ждет главного гостя, являющегося с опозданием и парой бутылок вина. У ног Татьяны подаренная ей картина Клода Лоррена "Полдень". Кажется неслучайным эта обращенное в зал полотно, ведь на этой же сцене в спектакле "Бесы" Ю.П.Любимова также возникает картина Лоррена "Асис и Галатея", - земной рай Николая Ставрогина. Пейзаж с отдыхающим святым семейством Татьяне дарят на счастье, но картина, иллюстрирующая бегство в Египет, словно бы пророчит ей скорый отъезд. "Давно... нет, это был не сон!" - писала она, грезя. На своих именинах она исполнит романс со строчками: "Кончилось счастье. Все было сном…". Сон Татьяны в спектакле сыгран блистательной Юлией Борисовой, вступающий в диалог с голосом Иннокентия Смоктуновского, околдовывающего зал. Переживающая и вспоминающая Татьяны обе глядят в одно маленькое зеркальце и Татьяна-Борисова, словно бы ловит в нем потерянное свое отражение. Зеркало – не только символ спектакля, в котором все отражается и смотрится со стороны, но и основа декорации – огромное зеркало вместо задника сцены. Оно расширяет пространство, играет им, то возвышая, то отдаляя предметы и людей. С зеркалом, книгой и ключом гадает Татьяна, но слишком мало зеркальце, чтобы увидеть предстоящую даль. В страшном сне Татьяне является медведь и тот, кто "мил и страшен ей" - Евгений. В финале все повторяется: "мрак, мосток, медведь, метель", но страха нет: Татьяна вальсирует с чучелом медведя, кружась и исчезая за кулисы, в "медвежий угол". Подарок Ленского на именины – плюшевый мишка – вырос вместе с ней. Как в свое время Ларина-старшая (Елена Мельникова): "Привыкла и довольна стала", так и Ларина-младшая привыкла, свыклась с несбывшимся - "Привычка усладила горе". Вальсирующая она все-таки счастлива, "Привычка свыше нам дана: / Замена счастию она": ее любовь пусть и напоследок оказалась взаимной. И вновь будто бы "снится чудный сон Татьяне". "Пушкиньянец" Давид Самойлов продолжил бы "Сон есть только сон", но прервут его лишь аплодисменты. "Как это мудрено!/ Ей-богу, сцена из романа", - говорит в спектакле словно бы о спектакле Галина Коновалова. "Сперва Онегина язык / Меня смущал; но я привык…", - без сомнения решит даже не искушенный зритель. "Взор унылый не найдет знакомых лиц на сцене скучной", - не про Вахтанговский спектакль. Особенность его повествования в том, что большие фрагменты играют порой без слов – они озвучены зрительской памятью. Ну, а если что-то позабылось, то расшифровка не заставляет себя ждать. Вот и в сцене с четой Лариных почтенный родитель (Алексей Кузнецов) сомневается в отцовстве: сценку-этюд играют и лишь потом озвучивают: "Она в семье своей родной / Казалась девочкой чужой". Сцена и зал действуют как сообщающиеся сосуды, и эта игра в подаче текста позволяет зрителю по-новому воспринять те, или иные, "проходные" пушкинские строки. "Меж тем Онегина явленье

Конечно, Римас ТУМИНАС. Извините за ошибку!

Этот спектакль - явление в нашей театральной жизни. Потрясающая сценография. Спектакль идет почти 4 часа, но ты смотришь, не отрываясь, на сцену, получая эмоциональное наслаждение. Я тоже лучше понял великого Пушкина после спектакля (ведь проходили его в 8-м классе средней школы). Прекрасные актерские работы всех, но потрясла игра Евгении Крегжде (Татьяна Ларина), говорили, что 28.04 было ее первое исполнение главной роли. Римас Туманис на сегодня - лучший театральный режиссер (столько фантазии,а ведь поэзию очень сложно поставить на сцене)!

Смотрел 28 апреля Впечатление одним словом - клиника.Только одна деталь: Ольга всё время ходит с аккордеоном на груди, и при этом у неё почти нет текста и поведение душевнобольного.Я не против шутливой трактовки классики, но в таком щекотливом деле особенно нужны чувство такта и меры. Здесь они, на мой взгляд, напрочь отсутствуют. Я увидел опошление Пушкина в духе дешевого КВН'а. Некоторые сцены (именины Татьяны) хорошо сделаны, если смотреть их как абстрактный эстрадный номер, не связывая с Пушкиным.

Отличная режиссура и игра актеров. Редкий случай когда понравилась игра всех актеров. Сразу захотелось прочитать книгу.

Люди! Опомнитесь! Римас Туминас изуродовал театр Вахтангова. Посмотрела несколько его спектаклей. Впечатление произвел лишь спектакль "Пристань". Остальное -скука, пошлость, безвкусица. Очень жаль действительно талантливых актеров, вынужденных играть эту халтуру.

Те, для кого "Пушкин в гробу перевернется","французкое кабаре","Пушкин-наше все", кто лучше всех знает произведение "Евгений Онегин", вообще все знает лучше всех - не ходите, не смотрите...не мешайте своим агрессивным интеллектом смотреть спектакль. Тем, кто способен откликнуться на творческий поиск, на свой взгляд, оценить современность языка(Пушкина не тронули, остался в оригинале!), прекрасные актерские работы, продуманную сценографию, интересные интонации и многое другое - этот спектакль для вас!"Сколько грамм пушкинского Онегина.. " - это на рынок, не в театр. Сделано вахтанговцами - с некоторых пор это значит сделано со вкусом, корректно, интеллигентно, с юмором. Огромное спасибо за возможность увидеть на сцене легендарных актрис пусть с небольшими,но запоминающимися монологами. Труппе, режиссеру - браво! Спектакль премьерный, конечно в процессе игры будет немного меняться, и хотя ритмически он "неспешен", но единственно, что я бы немного поменяла - так именно темп в нескольких сценах, что бы убрать ощущение некоторой затянутости. А в целом - идите и смотрите.

Замечательная постановка)Браво Туминасу!Очень порадовали Маковецкий, Вдовиченков (особенно!), Бердинских (оживляет!) и Добронравов.К сожалению, образ Татьяны в исполнении Ольги Лерман мне не понравился совсем.И Максакова в роли няни и танцмейстера отталкивала.Однако,друзьям и знакомым я советую этот спектакль.Интересная версия романа!

Скукотища, пошлость и совсем не Пушкин. Несколько раз попытались уйти, но безрезультатно. Каждые 10 минут смотрели на часы: когда же это закончится? Рядом сидели 11-классники (молодежь!), но даже они уже не выдержали и говорили, что это невыносимо базарно, мол, после такого спектакля и не захотелось бы читать "Онегина". Спасало действительно мастерство Вдовиченкова (лучше всех играл) и Маковецкого. Но тут надо отметить одну хитрость: им достались роли и слова, которые практически не имеют отхода от Пушкина. Всё остальное - пошлая выдумка режиссера. Бешеная, нервная Татьяна, придурковатая Ольга, Ленский - а-ля Хлестаков, разбитная няня и какая-то недотыкалка из "Мелкого беса" Ф.Соллогуба. Вспоминается Чехов, когда слышишь хвалебные отзывы об этом спектакле: "Вы обезумели, господа: ложь принимаете за правду, безобразие - за красоту!"