Вот знала же, что не надо идти. Пустая трата времени и денег. Более того, мучительное сидение в духоте, просто пытка. Раппопорт, конечно же не было. Лиза играла одна, да, пожалуй, еще Александр Быковский (роль брата Андрея). Вся остальная игра – лютое позорище. Актеры отрабатывали свою смену без интереса, без драйва, без всякого таланта. Трехчасовое действо, в котором 90 процентов мизансцен не добавляют ни смыслов, ни эмоций, ни хорошей актерской игры. Не интересно, абсолютно не психологично. Никому не сопереживаешь вовсе, и все, что происходит на сцене -смертельно скучно и пусто.

Додин не нашёл ключ от рояля

Спектакль не понравился.

И пускай философствуют. Лишь бы летели.. Считаю, что совершилось чудо! Меня не покидает чувство оцепенения от осознания того, что самые дешевые билеты стоили кажется тысячи две, а мы видели ЭТО абсолютно бесплатно и достаточно близко. Я сильно сомневалась, что нас пропустят по студенческим, но вот мы здесь… Просят отключить мобильные телефоны, которые, к сожалению зазвонят не раз..(Но это не про нас с Алесей). Мне понравилась фраза, которая была в тот день произнесена: «Вы испытаете чувство глубокой неловкости, если во время действия у нас зазвонит телефон». В этой фразе уже было начало некой атмосферы. Питерской. Мне почему-то всегда петербуржцы кажутся более остроумными, глубокими людьми, нежели москвичи. Хотя все это конечно предрассудок. Разные люди везде бывают. Итак, первое, что меня поразило это оформление сцены. Фасад дома, который то приближался, то отдалялся. Высокие окна, через которые отчасти виден стол, покрытый белой скатертью в 1й сцене… И эти слова из 1й сцены «Сегодня можно окна держать настежь» приобрели вдруг игровой оттенок, так как эти окна, похожие на двери и одновременно рамы для картин итак все время открыты. Маша в первом действии отвечает на все свистом. Безумно вкусно! Вершинин пародийный (как мне кажется). Вот это - «тоска по труди» так по-Чеховски точно звучит. И именно эти слова меня почему-то навели на мысль о том, что помимо Чеховского было в этом спектакле. Для меня это был спектакль о том, что «труд», о котором уже должно надоесть попусту без конца говорить, ничего на самом деле не значит, если в твоей жизни нет любви. Без любви все покажется чепухой. Реникса по латыни. Не зря всегда любила этот момент в «Сестрах». Учитель написал под сочинением ученика чепуха, а тот прочел «реникса». Вот так и в чепухе можно всегда видеть значимость. Эта грустная ирония снабженная Додинской искренностью неимоверно погружает в атмосферу. Именно не давление на внешние проявления чувства, а искренность создают Чехова. И у Додина был этот Чехов. (В отличие, простите, от того «Иванова» в МГУКах) Отец приучил в семь вставать и теперь она встает в 7 и до 9ти лежит. (Не помню как дословно) – Вот он Чехов же! И реникса – тоже Чехов. (Я выражаюсь путано, но Эфрос тоже толком не мог объяснить Розову суть своей задумки «Доброго часа», как сам Виктор Сергеевич писал в «Удивлении перед жизнью», зато Розову очень понравилось как Эфрос жестикулировал, так вот и я тоже иногда хочу пожестикулировать словами. Но не буду уходить в сторону.) Вершинин у П. Семака конечно простак, хотя чаще в спектаклях он само благородство. И мне кажется, что Додинское прочтение в контексте его идеи спектакля очень верно. Гармиза недавно сказал о «Трех сестрах», что по его мнению это спектакль о том, что человек очень мало значит. (У Чехова только «Тарарадумбия сижу на тумбе я», а у Додина продолжение «И горько плачу я , что мало значу я») Гармиза прав.. Действительно, столько «шестых пальцев» Додин добавил еще в спектакль.. И Ольга, которая от тоски целуется с Кулыгиным, и Ирина с Соленым.. Сцена с волчком на именины Ирины прекрасна. Звук от волчка , будто мантра и тут же читается «У лукоморья дуб зеленый..» Для меня этот спектакль был не просто о ничтожности человека, но и о ничтожности его любви. Все действие об одном, а слова: « Надо работать счастье потом наступит».. Может быть потому не удается порой ставить Чехова, что играют смысл слов, а не тему? О ничтожности порывов, любви, стремлений..С примесью иронии. Запомнилось как Соленый целует руку Тузенбаху как девице, говоря своё «Не сердись, Алеко»..На Наташу и Прозорова все смотрят через эти двери/окна, тогда когда текст о том, что «нас никто не видит».. И много вот так они «не видят». Не хотят видеть. И пускай философствуют. Лишь бы летели.. И все так вроде бы просто. Простые органичные действия. ПРО-СТЫ-Е. Нет ощущения мол «Ах! Как найдена эта мизансцена!» . Нет ощущения, потому что происходила жизнь. Какие еще мизансцены в жизни?? И я была поражена, потому что поняла , что самое сложное в театре – быть простым. Я возвращалась из театра и плакала. Не сразу. Потому что вдруг поняла, что есть вещи, которые никогда не сбудутся. Я просто о них специально не помню. Не травлю себя. А здесь прорвалось. И заживало дня три. Стало конечно легче, но я никогда не забуду, что оказывается это может прорваться. Это настоящие «Три сестры». Мне больше нечего сказать..

И пускай философствуют. Лишь бы летели..

«Три сестры» были первым спектаклем, который я увидела в МДТ. Возникшее чувство сопереживания во многом определило мое отношение к этому театру. Сочувствие вызывают все герои драмы: уставшая, почти утратившая эмоциональность Ольга, мечтающая о любви и о Москве как о спасении Ирина, скучающая Маша, любящий, но нелюбимый Тузенбах, опустошенный Чебутыкин, Андрей, боящийся расстаться с иллюзиями, Вершинин, вынужденный терпеть истеричную ревнивую жену, Кулыгин, чтобы не утратить любовь, повторяющий как заклинание «Маша хорошая». Но спектакль вызывает не только эмоции. В нем, как и в других спектаклях МДТ, изначально заложены несколько планов восприятия. На мой взгляд, «Три сестры» самая философская пьеса Чехова. Неслучайно, что в ней много философствования. Эта драма – о крушении иллюзий, и о том, что же делать, когда это происходит. Три мужских образа представляют три возможных варианта: Чебутыкин деградирует, Тузенбах погибает, а Вершинин продолжает жить. Мужественные интонации голоса Вершинина Петра Семака убеждают в том, что этот человек не сломается и не опустошится, чтобы не выпала на его долю. Он пытается убедить сестер Прозоровых, что не нужно желать недостижимого, а нужно исполнять свой долг и радоваться тому, что есть вокруг них и в них самих. «Не стремись к счастью, не привязывайся к несчастью» - эта древняя мудрость слышится в его словах «счастья нет и не будет для нас». Переживший в молодости разочарования Вершинин не создает новых иллюзий, но умеет видеть прекрасное в природе и в людях, радуется, когда приходит в гости к старым и новым знакомым, ищет душевной теплоты и сам ею обладает, умеет любить, зная, что все имеет свое начало и свой конец. Скорее всего, в другом городе он найдет другую Машу. Но в пронзительной сцене прощания ощущается, как невероятно трудно разрывать на части то живое, что успело срастись вместе. Он прощается с близким человеком навсегда. Вершинин уходит, но не остается без влияния. Его философствования – не пустая болтовня, мечтания о прекрасном будущем – не только для утешения трех сестер. Для него неверие в возможность изменения жизни к лучшему равносильно признанию абсолюта пошлой, неудовлетворяющей реальности. Он успевает не только полюбить Машу, но и повлиять на сознание сестер. Они хотят верить, что их страдания перейдут в радость для тех, кто будет жить после них. Без этой веры они могут утратить чувство собственного достоинства, деградировать и сломаться. Идеалы удерживают этих людей на некоторой высоте и не дают пошлой среде поглотить их.

Отвратительный спектакль, оставляющий очень неприятное послевкусие. Больше всего разочаровала игра актеров. Давно я не бывала на подобном "утреннике". К сожалению еще есть билеты на другой спектакль ( сдуру купила в рамках "Золотая маска" ). Даже как-то стыдно предлагать ТАКОЕ людям, т.к. сама вряд ли пойду.

Чеховское начало принесено в жертву додинскому финалу. Пожалуй, самый недодинский из додинских спектаклей, которые я видел. Я привык почитать МДТ вершиной психологического реалистического театра – театра, где всё как в жизни, только острее. И вот я сижу в темноте зала, вслушиваюсь в речь актёров, и с ужасом понимаю, что каждая вторая фраза интонационно ложится аккурат поперёк текста – не сообразуется с ним. Я знаю, что люди часто говорят не то, что думают, особенно чеховские герои, но для произнесения текста всё равно нужен мотив. Я далёк от мысли, что Лев Абрамович не знает, как в жизни говорят люди. Любому, кто видел его спектакли, очевидно, что он это знает прекрасно. Значит, делаю я вывод, это сделано с какой-то целью. Насколько условно актёры зачастую произносят текст, настолько же условны в большинстве своём мизансцены. Нормальное человеческое общение, когда я вижу собеседника (глазами или затылком – неважно), здесь используется редко. В основном общение между героями идёт через зал. Весь спектакль я пытался разгадать смысл этой условности, увидеть второе дно, и не могу сказать, что преуспел. Тут надобно сделать отступление. Самую необычную трактовку получил образ Ирины (Елизавета Боярская). Вместо традиционной юной, сумасбродной, но сердечной девушки перед нами девушка довольно жёсткая, невесёлая, уставшая от нелепых ухаживаний, и мечтающая о Москве больше всех остальных вместе взятых. Надо сказать, что образ этот замечательно играет в нескольких местах. Благодаря ему очень уместным выглядит поцелуй с Солёным, а главное – по-новому звучат реплики Ирины в конце пьесы. Мне показалось, что именно ради этих финальных реплик образ и тянули. К сожалению, с такой трактовкой очень плохо вяжется чеховский текст в первых актах. Получается, что чеховское начало было принесено в жертву додинскому финалу. Как ни странно, самой человечной мне показалась Маша (Елена Калинина), несмотря на то, что иногда от неё веяло безумием. Любовь и трагедия средней из трёх сестёр больше всего у Додина похожа на настоящую. Если же говорить об общей идее, то она у меня не очень сложилась. Резюмируя, я готов допустить, что все эти мизансценические изыски с окнами и мёртвые интонации служили средством выражения какой-то режиссёрской идеи, но тогда это уже относится к интеллектуальному театру – театру, который я пока не могу принять. Я прихожу в театр чувствовать.

Чеховское начало принесено в жертву додинскому финалу.

«Три сестры»: в Москве! В Москве! «Люди живут вместе и никак не могут разъехаться. Вот и все. Выдать им билеты – например, «трем сестрам», - и пьеса кончится», - уверял Осип Мандельштам. Три сестры разъехались, «Три сестры» разъезжают по лучшим театральным площадкам мира. И пьеса не кончается, дописывается спектакль за спектаклем. Мечтают, рвутся героини «В Москву! В Москву!». Где нет ни их дома на Старой Басманной, ни трактира Тестова, ни Большого Московского. От Москвы, «которой нет почти и от которой лишь осталось чувство» - лишь – фрагменты, черепки, воспоминания, таблички на новых домах о том, что на их месте стояли старые. И снесены, сметены не временем и не эпохой, а теми, которым все прошлое кажется «и угловатым, и тяжелым, и очень неудобным, и странным». Теми, кто в настоящем, и за кем нет будущего. Потому в Москву «сестрам» лучше приезжать не более чем на 48 часов, как это сделал спектакль Малого драматического театра Санкт-Петербурга на сцене Малого театра Москвы. А затем «Вон из Москвы!» и «искать по свету». Спектакли Льва Додина независимо от года создания – всегда премьерные. Первые среди равных, если таковых можно отыскать. «Три сестры» вошли в репертуар в 2010 и в Малом драматическом теперь четыре больших драмы (или комедии, как кому угодно) А.П. Чехова: «Чайка», «Пьеса без названия», «Дядя Ваня». Актеры в чеховских спектаклях Льва Додина повторяются, но не повторяют себя. Играют по слову режиссера, не замыкаясь в слове автора. В «Трех сестрах» порядок сцен изменен, реплики переставлены и трансформированы, но, «как ни крутите, ни вертите», а любви к А.П. Чехову здесь «пять пудов». Пьесу, которую критикуют (лучший способ встать рядом с гением) за отсутствие действия на протяжении четырех ее действий, давно не играли так динамично, так действенно. Не то, чтобы священнодействовали, антураж императорского театра вольный спектакль выдержал, но что-то от храма в нем было. Оставленного, опустошенного, но намоленного. Декорация Александра Боровского – пустой черный дом. Мрачный фасад, за которым пустота. Девять окон, открытая дверь и ни луча, ни просвета. Пожар здесь, кажется, уже был. Его обитатели «перегорели», не искры живой жизни. Все в трауре по своим жизням, в черном. Только Ирина в белом. Ее траур впереди. Они, перелетные птицы, уехали из Москвы одиннадцать лет назад, построили семьи (Маша), устроили быт (Ольга), а Дома так и нет. Живут, как в меблированных комнатах, в которых любой жилец временный. Не обжились, не обтесались, хотя жизнь рубит топором, превращает мечты и надежды, если не в щепки, то в труху. У надежд тоже есть срок давности. Их хоронят под бой часов – траурный марш несбывшейся, проживаемой, но не прожитой так, как хотелось, жизни. Не живут три сестры, обитают. Философствуют не в пространствах комнат, а на пороге, под козырьком. Крыши дома нет, крышка гроба маячит. Со смерти спектакль начинается (день поминовения отца), к ней же стремится, ею движим. Ждут жизни, а приходит смерть. Под стук в дверь в четыре ноты из второй сонаты Шопена (траурный марш), гуд в трубах, гуденье волчка, вой и стон в голос. Вертится юла, «в движении жизнь ведет в движении», на одной точке опоры. Остановка – падение. Кружится в кружащем голову ритме Маша (Елена Калинина), развлекает себя, отвлекает от остановки «смерти подобной». Воображает из себя, дабы из себя не выйти. Вся «из себя»: декламирует, напевает, свистит (слова все переговорены), влюбляется, создает переживаниями иллюзию жизни. Штатских не любит, потому военный москвич, отмеченный командирским голосом и шрамом, как божьим знаменьем, Вершинин, - отрада. Не важно, что скучен, пустословен, жалок, неумен, важно, что с Басманной (не случайная улица, ведь басман – вид хлеба, поставляющегося для войск) и важно, что тоже знает, что «счастья у нас нет и не бывает». Но и с ним горя не изжить. Ее «Лукоморье», не отпускающее, это «лука море», море слез. «Лукоморье» место заповедное, ось мира, для Маши – Москва. А здесь не на кого опереться. Нежность затвердеет, не растопить, останется только горланить «трам-там-там», бодро, маршеобразно, наперекор. «Трам-там-там» обернется «Та-ра-ра-бумбией». Ирина (Елизавета Боярская) юна и прекрасна, мало воспоминаний, много надежд. Так было бы, могло бы быть, живи она в Москве. Ей от города-мечты досталось меньше других сестер, жизнь сознательная начата и длится в губернском городе. Из рассказов и вспышек из прошлого сестер – чужом. От Москвы – детство, в сравнении со всей остальной жизнью, счастливое. Ирина в спектакле выглядит временами старше сестер: низкий голос, усталая монотонность, все через силу при недостатке сил. Ускоряет взросление и стареет на глазах. Но по-детски радуется подаренным ей карандашам, ведь куплены они на Московской… Ирину играют как Машу, Машу как Ирину, и только Ольге (Ирина Тычинина) жизнь (в т.ч. сценическая) не готовит перевоплощений. Само правило, укор и совесть, олицетворенное будущее сестер. «Не надобно другого образца» и, кажется, что, глядя на нее, Ирина решается на брак с Тузенбахом (Сергей Курышев), блаженным перезревшим неудачником, рассуждающим о «здоровой сильной буре», которая «сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку». Всё то, что окружает и ломает вдребезги выстроганную рамочку для счастливой жизни. Бывший отличник Прозоров (Александр Быковский) будет варганить такие рамочки для старых фото. Только в них и сыщешь счастье. Когда-то незамеченное. Ненаученным жизни «ученикам» будет сопутствовать учитель. Кулыгин (Сергей Власов), человек с часами, крадущий минуты призрачного счастья. Он знает свой предмет и свою главную ученицу – Машу. Уже не успокаивает себя скороговоркой «Моя жена меня любит», но как-то благородно по-каренински, старается понять и простить, примерить образ Вершинина, хотя бы с помощью наклеенных усов и бороды. В сущности он самый цельный, самый жизнеспособный «одинаково довольный» человек. «Я бы любила мужа» с упреком говорит Ольга, глядя на Машу. «Глупости Вы говорите», - звучит в ответ Солёный из-за кулисы, ведя свой собственный диалог. Таких находок в спектакле предостаточно. Но есть и потери, вроде Чебутыкина (Александр Завьялов). Нет его сердца и боли, только нелепости и пьяный вздор. Да и от Соленого (Игорь Черневич) остались лишь реплики и карикатура, пусть и обаятельная. Нов Вершинин (Петр Семак), которого обыкновенно играют в образе, сочиненным Машей. В спектакле он не герой, человек с атрибутами героя, обыкновенный человек. Его и спрашивают как-то с недоверием «Вы из Москвы?». Без придыхания, ведь обыкновенным в Москве не место. Недосказанность пьесы Лев Додин обратил в излишнюю, порой надуманную откровенность. Вот Наташа (Екатерина Клеопина) в первом же действии обнаруживает беременность, вот Чебутыкин усугубляет: «У Наташи дети от Протопопова», у автора значится изящный «романчик» вместо «детей». Вот Соленый целуется с Ириной, а Кулыгин с Ольгой. Минутные страстишки проиллюстрированы невпопад. Кажется, еще немного и актеры скатились бы в пошлость. Но, к счастью, им удается балансировать, вертеться как тот волчок на краю сцены. На краю вкуса. «Я в дом уже не хожу, и не пойду» - кричит Маша. Но декорация надвигается. Дом вытесняет сестер на авансцену, выталкивает, отторгает. Мстит за то, что не приняли его, не сберегли. Дом заложен. В нем лишь бывают сестры по несчастью. Кредит счастья исчерпан, проценты платят горем. Уже не отчаянных, а отчаявшихся героинь зажимает между третьей и четвертой (зрительный залом) стенами. Им, сошедшим со сцены, счастья нечего искать. Оно по-прежнему в дефиците. Но и затеряться они не смогут – не из толпы. Ни запертого рояля, ни ключа – то ли потеряно, то ли проговорено. Намеренно забыто, как «окно» по-итальянски. И немудрено, когда в доме не окна, а проломы. Здесь держат в памяти всевытесняющий «город-сад», скользя по жизни взглядом, не присматриваясь. Замечают они только «больших белых птиц». Чаек, которых скоро подстрелят. Как заключенный министр из рассказа Вершинина они провожают взглядом только этих птиц. Безбилетных путешественников, не ведающих границ. Решеток на окнах нет, а души и сердца закованы. И ключ потерян. Белых больших птиц сменит мелкое воронье. Раздолье Протопоповым и Наташам. Не философствуют, плодятся и размножаются. Прокатятся раз на санях, и вот уже к Бобочке прибавляется Софочка. Для кого дом – полная чаша, а для кого перевернутая. Крышка. «Нам не нравится время, но чаще место», а время ведь несется галопом и прошлое не пережить дважды, не вернуть. «Люблю в тебе я прошлое страданье И молодость погибшую мою», - напевают лермонтовский романс в спектакле. Он и есть тот потерянный ключ от запертого дорогого рояля пьесы. О погибшей молодости – только хорошо. Молодость – обещание, пусть нарушаемое, но прекрасное. Любовь к прошлому сильнее любви к будущему. Нас приучали любить будущее, но любят то, что знают, помнят. Любят страданья, как пройденную черную полосу, возможность сказать, «что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько», и получить взамен «жизнь светлую, прекрасную, изящную», словом, «небо в алмазах». Мысль эта роднит «Дядю Ваню» и «Три сестры». «Мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой - и отдохнем. Я верую…» , - написано в 1896. «Три сестры» ответили на это в 1900, уже не веря: «Если бы знать!». Прошло 112 лет. Не веруем и не знаем. Но срок, намеченный А.П. Чеховым, еще не настал, счетом отсчитывается. Не возражаем, «что через двести-триста, наконец, тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее - и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье». Держим в памяти несбыточное «если бы». Мы, отравленные «после нас - хоть потоп», знающие, что «жить в эту пору прекрасную уж не придется». Не заслужившие ни света, ни покоя. Сетевое издание «Театрон»