«Три сестры»: в Москве! В Москве!

"У Лукоморья... кот зелёный" Из тех спектаклей, которые много позже будут ассоциироваться с этим временем. "Помните додинские "Три сестры" 2010 года?", - будут потом вспоминать. Такие постановки не проходят даром и мимо. В репертуаре МДТ появился очередной долгожитель. И даже когда спектакль лет через 10-20 уйдет со сцены (не дай Бог, конечно), он останется в моём сердце. И не только в моём. Лев Додин меняется, как режиссёр. Он всё дальше уходит от нарочитой театральности к чистому и такому прозрачному авторскому театру. В его постановках всё меньше внешних режиссёрских и сценических придумок и всё больше проникновения вглубь. Малому драматическому своя малая сцена порой уже кажется большой . И Додин начинает сужать эту сцену. Уже в "Молли Суини" и особенно в "Долгом путешествии..." малая сцена Малого театра стала ограничиваться несколькими метрами на авансцене. И тут Додин густонаселённую пьесу Чехова также загоняет в рамки авансцены, сужает пространство и начисто стирает границу между актёрами и зрителями . Исчезновение этой преграды между двумя мирами - одно из больших достоинств додинского театра и в "Трёх сёстрах" это достоинство становится главным и самым весомым. Режиссёр не отвлекает меня на театральщину, редко (талантливо, но не навязчиво) использует возможности сценографии, позволяет актёрам не расхаживать и не махать руками - а просто говорить, говорить залу - прямо в лицо, чтобы зритель услышал дыхание. Зритель в "Трёх сёстрах" как никогда сконцентрирован на происходящем, зрителю не дают возможности отвлечься, потеряться, остаться равнодушным. Человеческая трагедия прямо перед нами. Рукой достать. От крика Маши (Елена Калинина) хочется спрятаться, выйти из зала и расплакаться. Текст Чехова доминирует - кажется на первый взгляд. Спектакль порой напоминает простую читку текста. Но всегда заметна рука режиссёра: ему мало текста Чехова, он расставляет актёров на сцене так, как ему нужно. И тогда становится ясно, почему Наташа (Екатерина Клеопина) всегда как тень смотрит на сестёр (она хочет походить на них), почему она всегда находится в доме (а сёстры уже не заходят в дом, у них его нет, дом сгорел). Тогда становится ясно, почему Кулыгину нужно видеть любовь Маши к Вершинину. Почему Наташа и сёстры смотрят вслед Маше - они тоже хотят любить - так же как она. Всех подобных режиссёрских решений не видно. Но они составляют основу спектакля, они его цементируют. И очевидно, в последующие просмотры будут открывать новое, так как в первый раз всего заметить невозможно. Это очень важно: спектакль приближен к зрителю. Он не о тех, кто жил во времена Чехова. Он о нас, обо мне. И каждый в зале должен узнать себя. Человек, который никогда никого не любил. Такие есть среди нас. И пусть они ужаснутся после "Трёх сестёр", пусть узнают себя, попробуют что-то изменить. Человек, который не читал Шекспира, но в обществе сделавший вид, что читал... Человек, который любит, но не может остаться с любимым... Который мечтает, но не едет в свою Москву... Который хочет срубить вон тот клён... Человек, который смешон в своей пошлости... Каждому можно узнать себя. И можно не повторить. Ещё более важно: в этом спектакле, в этой трагедии есть большая надежда. Любовь. Именно благодаря этому я не могу забыть "Три сестры". Наташа и Андрей кружатся в вальсе - это прекрасно. Театр Европы ведёт свою главную линию, слово "дом" в этом театре - самое главное слово . И у Наташи и Андрея появляется свой дом. Мы знаем, что произойдёт дальше. Но это не так важно по сравнению с картиной начала. Начала любви. Во время их вальса, в доме отчаянно кружится Маша - главный человек в додинском спектакле . Она танцует, кружится - потому что способна любить. Её чувство к Вершинину преодолевают горе и несчастья всех других героев. Сцена расставания Маши и Вершинина - кульминация спектакля. Елена Калинина кричит в его офицерский китель, сжимает в руке воротник его пальто и я не помню, когда ещё в театре трагедия была такой большой и жестокой. Образ Маши главный для меня - потому что она одна готова любить. Это надежда и оправдание. Когда чеховские герои говорят, что через 200-300 лет их не вспомнят, они не правы. Мы вспомнили их. В первую очередь тех, кто мог любить и не мог расставаться. Недаром ведь в театре можно даже купить фотографию актрис в образе трёх сестёр. Они не правы, что через 200-300 лет люди будут счастливее их. Потому что они не замечают, как они счастливы. И нам сегодня порой думается, что в будущем счастья будет больше и тоже не замечаем, что уже сегодня счастливы. Когда любим и не можем расставаться. Никто не должен был мешать Маше и Вершинину остаться вместе. Они не смогли. Им не дали. Они сами себе не позволили. Возможно, это тоже урок - ценить своё счастье, не выпускать его из рук, не расставаться. Личный урок для меня. Другой важный образ - барон Тузенбах , его любовь к Ирине. Идеальный выбор на эту роль Курышева. Только его руки и должны дрожать над Ириной. Именно этот актёр должен просить Ирину "сказать хоть что-нибудь". Тузенбах остаётся в памяти и актёр не должен выходить на поклон. Тузенбаха убили. Спектакль в первую очередь дорог работой Елены Калининой (Маша). Прекрасно, что она востребована и что впереди у неё новые роли. Отдельно отмечу работу Екатерины Клеопиной (Наташа), Елизаветы Боярской (очень точная роль Ирины), Сергея Власова (Кулыгин), Игоря Черневича (Солёный). Последние в очередной раз доказывают, что достойны больших ролей. Александр Завьялов как всегда прекрасен. И в "Трёх сёстрах" порой не такой, как обычно. Поражает, насколько актёры этого театра не зациклены на своих амплуа и способны играть всегда по-разному, не повторяться. Додинский "Дядя Ваня" любим мною за свою лаконичность и тишину. В "Трёх сёстрах" всё иначе - здесь много героев, очень много пластов, смыслов. Я не во всём могу разобраться. И потому мне важно вернуться к этому спектаклю ещё не раз. Меня волнует Наташа. Екатерина Клеопина замечательно проводит роль, порой оправдывает свою героиню. У Чехова она всего лишь мечтает вырубить деревья. А у Клеопиной и Додина Наташа другая. Когда она говорит в отместку Ирине о том, как та плохо одета, я понимаю Наташу - ведь она просто помнит то, что когда-то сказали сёстры о её нарядах. Наташа всегда присутствует в доме. Она хозяйка дома. Она, может, единственная, для кого этот дом дорог. Очень неоднозначный образ. Хорошо, что не чёрными красками. Подушки в руках сестёр такие большие и мягкие, что почти все герои могут спокойно удавиться этими подушками. Все, кроме Маши. Она ляжет головой на прохладную подушку, заплачет, перепутает слова Пушкина и прошепчет "трам-там-там-там-там-там-там". Она будет счастлива. Хотя бы в прошлом.

"У Лукоморья... кот зелёный"

Три сестры. МДТ – Театр Европы. Реж. Л.А. Додин. 2010. (от 8 окт. 2010) Мечтать вредно. Уютной гостиной нет. Плетеных кресел нет. Цветов нет. Занавесей нет. Зеркал, бассейнов, велосипедов, стогов даже нет. (сценическое решение предыдущих спектаклей Л.Додина –Вишнёвый сад, Пьеса без названия, Чайка, Дядя Ваня соответственно) На сцене деревянная стена с огромными окнами – два этажа пустых оконных глазниц, посредине вход с резным козырьком. А в окнах первого этажа виднеются столы, скатерти. Но герои редко заходят в дом. Они даже не раздеваются, так и сидят перед домом, толкуют о важном и вечном. Додинские герои в этот нависающий зияющими пустотами остов не торопятся. Будто все уже, как Маша в последнем действии, не хотят заходить в дом. Да и нет его уже, дома-то. С самой первой фразы становится очевидно, что всё предрешено: Москвы не будет, изменений не будет, - ничего не будет. Спектакль начинается сразу мрачно, ожесточенно – репликами Ирины (Е.Боярская) и Ольги (И. Тычинина). Тут нет радости, света, нового дыхания жизни, которое часто можно уловить меж чеховских строк в начале пьесы. Первая нота спектакля полна трагизма и страдания: на протяжении всего действа нас убедят, что должно быть так, а не иначе. Вот появляется Вершинин (П.Семак) с почти бутафорскими царапинами на лице (жена-то – женщина нездоровая) своим поведением вызовет улыбку – неуклюжий и рамочку сломал! Однако его появление не меняет общего настроения – неотступно преследует мысль, что все присутствующие собрались на годину отца, а не на именины. Три сестры и здесь один персонаж, недаром Ирина почти сразу говорит Вершинину: "У нас, трех сестер, жизнь не была ещё прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава". Но и каждая по отдельности независимая, сильная женщина. Из самого твердого металла – хрома – вылита старшая Ольга, хотя и младшей в твёрдости характера не откажешь. Ольга и Ирина уже с самого начала похожи – и голосом, и манерой держаться. (Доходит до того, что это сходство потом и во внешности скажется). Ирина ведёт себя так, будто уже прошла этот тупиковый путь надежд и мечтаний. Она с самого начала спектакля ожесточена, отчаянна да и порядком засиделась в девках, поэтому на признание Солёного, поколебавшись, отвечает поцелуем. Совсем как Ольга на фразу Кулыгина о том, что он бы на ней женился, кабы не Маша. Ольга вообще тянется губами к сестриному мужу жалко, нелепо, почти как рыба, выброшенная на берег, а после они сливаются телами в страстных объятьях. Ольга хочет замуж, а судьба не даёт ей супруга и она мается, мучается от этого. Она вроде бы сильная личность, теперь за главу семьи, но её нереализованный женский потенциал сжигает её изнутри. Видимо, и Ирину ожидает то же. Маша (Е.Калинина) в отличие от сестёр знает, что такое любить. Ей одной дано слышать эту музыку жизни! От того она и слышит "песню", что заводит "кот учёный" в их доме. Недаром она так его ждала, всё повторяя пушкинские строки. И вот у них обоих уже душа поёт, и они щебечут на своём, только им понятном языке – "трамтамтам". Брат этих сестёр – их полная противоположность (А.Быковский). Кажется, металла на брата у родителей Прозорова просто не осталось. Он, скорее, сделан из простокваши. Инертный безынициативный, с первого взгляда понятно, что он немного не в себе. Взъерошенный и робкий, он появляется в 1 действии, а сёстрам уже как бы за него стыдно. Пока за его вид что ли? Не производит он впечатления юного дарования и будущего профессора…Создатели спектакля оставили Андрею лишь пару сцен, дабы, видимо, не повторяться (и сократить спектакль, сделать его более емким). Да и зачем повторять монологи неудачника о том, как ему не повезло в жизни. Лишь раз ему будет дан шанс высказаться на чистоту – в сцене пожара. Но он осечется на полуслове и упадёт в припадке на руки к жене, которая тут как тут. Наташа уже давно с ним нянчится, как с третьим ребёнком (уж этот-то явно не от Протопопова), даже сюсюкает с ним, точно ему годик-полтора. Вообще эта четвёртая женщина в спектакле (Е.Клеопина) пока наименее отчётливый персонаж (на мой взгляд 8 окт.). Актриса пытается найти интонацию, отличную от общепринятого изображения этой мещанки. И, думается, она на верном пути, но пока характеристика несколько размыты. Всё вроде бы хорошо – её спокойные, уравновешенные интонации, поведение матери-хозяйки и отчаянная ненависть сестёр к ней. Примечателен диалог Наташи и Ольги. Все время пока Наташа ругается с нею из-за няньки, Анфиса (Т.В.Щуко) сидит в одном из проёмов, не шелохнувшись. Ольга в соседнем проёме, Наташа в третьем. И.Тычинина (НАКОНЕЦ-то! В отличие от сложившейся традиции смирения) играет действительно негодование и противоборство этой мещанке. В этой сцене эти женщины на равных. И кажется, пока победа на стороне Ольги. Хоть Анфиса и уходит в конце концов, но это происходит не потому, что её выгнала Наташа, а просто потому, что уши старой няни обожгло ругательство молодой хозяйки. Конечно, Наташа в итоге добьётся своего, и будет в гордом одиночестве управлять этим домом. Но справедливость восторжествует хотя бы в жизни Анфисы. Мужские образы наиболее убедительны. Внутреннее развитие на лицо у мэтров – С.Курышева и П.Семака. За три часа их герои проживают все три года чеховской пьесы, проживают внутренне глубоко и убедительно. Каждый из них проходит этот тяжелый путь от драмы к трагедии. Окрыленный мечтами и надеждами Тузенбах (С.Курышев) ироничен и непосредственен в первом действии, во втором же отчетливее его печаль и обреченность. Поэтому совершенно ясно, что он идёт на дуэль с единственной целью, чтоб, наконец, убили, так как вынести безответную любовь он не в силах. Знает, что ключ ему не найти! Вообще складывается впечатление, что этот Тузенбах даже не влюблен, а он тоже придумал себе мечту (как Москва у сестёр, как счастье через 200-300 лет у Вершинина, как университет у Андрея и т.д.) и живёт ради неё, а иначе для чего жить. Надо ведь иметь цель. Вершинин (П.Семак) - артиллерист, ему без цели уж точно никак нельзя. А его жизнь представляется сплошной чередой промахов (полоумная жена и две несчастные девочки, имеющие такую мать. Какими же они вырастут?). И в доме Прозоровых он находит отдушину, он преображается, в те минуты, когда он подле Маши, он излучает свет, они оба его излучают, так нежны и обходительны они друг с другом. Они словно в другом измерении, не в этих полуразрушенных стенах, а в своём замке где-нибудь в районе Лукоморья, там Вершинин рассказывает сказки и поёт арии из опер. Видимо, П.И. Чайковского. Сцена их прощания – одна из самых драматичных в спектакле. Он не в силах уйти от Маши, не в силах отпустить её, поэтому просит, чтоб ему помогли (а не "отцепили" Машу). И в этой беспомощности уйти от этой женщины, видно, как она ему необходима, как воздух птице, как вода рыбе. А Маше рыдает, зажатая объятьями Кулыгина, истошно вопит, потому что не в силах пережить расставание. Желая развлечь её, муж надевает усы того самого мальчика из гимназии, но добивается обратного эффекта - Маша кричит от ужаса, будто чёрта увидела. Впрочем и тот, и другой рогаты… Кулыгин (С.Власов) лишь только хорохориться, что ему с Машей славно живётся. Роман с Вершининым протекает на его глазах (он их будто преследует или они его?). Кажется, он даже специально наклоняет голову, когда входит в дом – боится рогами задеть перекладину…Но он готов простить супруге всё, потому что изменить ничего не в силах. Федотик и Родэ (Д. Шевченко и С.Никольский) как всегда украшение спектакля. Стремительно проносятся из зала на сцену. Страшен погорелец-Федотик. Часто его изображают в комическом ключе, а тут вправду осознаешь, как это страшно, когда ВСЁ сгорело. Перемазан сажей с ног до головы. А у Родэ явно зуб на Тузенбаха, а глаз был положен на Ирину. Второй имеющий зуб на Тузенбаха сладок, что конфета – Солёный И.Черневича ироничен и вовсе даже не желчен. Чебутыкин (А.Завьялов) раздражителен, пока это больше полуВАфля, в поиске… Так все и живут, повинуясь судьбе, не имея сил и возможностей переменить её уклад. Лаконичность формы лишь подчёркивает смысл произведения. Да и нужны ли все эти скатерти, цветы, занавески. Четкие силуэты, за которые жадно хватаются лучи света в этом мрачном, безвоздушном пространстве спектакля…Так и герои хватаются друг за друга, пытаются ухватить ещё теплое дыхание, живую энергию. А есть ли она? Иногда кажется, что действие происходит где-то уже на том свете или что это некая эссенция философского взгляда на жизнь, который говорит: не стоит ни на что надеется, ничего хорошего не выйдет, у всех у нас один конец. Будто герои в каком-то другом мире. И вспомнится чебутыкинское: "а может нам только кажется, что мы существуем?" Но это, увы, реальность. В самом финале принесут чашечку кофе, которую просил Тузенбах, и слегка сведёт сердце и подступит ком к горлу – вот был человек, и нету. Даром, что одним бароном больше или меньше – жалко всё равно. А сестры вдруг на крылечке начнут двигаться куда-то в сторону, а Чебутыкин сидя на козырьке, как кукушка в часах, поедет назад. И вдруг станет очевиден ответ на вопрос сестёр в финале. Ответа не будет никогда, потому что есть неведомая сила, которая заставляет нас двигаться в угодную ей сторону, и ничего с этим поделать нельзя. По крайней мере таким, как сестры. Жаль только, что сестёр не стало больше, вопреки вершининским предсказаниям. По иронии судьбы преуспела в этом лишь Наташа. И ещё и поэтому становится страшно. Да так страшно, что хочется повеситься в одном из пустых окон-глазниц в доме Прозоровых. Пост скриптум. Это первое впечатление от одного из первых спектаклей. Как показывает практика, акценты несколько изменятся, краски разбавятся. Пока местами черным-черно, но будут переливы серого и серебристого..чисто теоретически.

Честно скажу, я не являюсь горячей поклонницей Чехова, и в процессе спектакля основная мысль была одна: "Если я начну так рефлексировать - пристрелите меня сразу же, как барона" Ну да о спектакле. Как обычно, хорошо и даже идеально. Но в этот раз - не впечатляет так, чтобы пошла на эту постановку еще раз. Да и в конце спектакля у Боярской так явственно читалось в глазах: "Ну как же вы задолбали", когда артистов вызывали и вызывали на сцену, что очередной раз мелькнула мысль, что ее родителя я люблю гораздо больше. Точка, поставленная в конце ее героиней, закурившей сигарету - тоже какой-то небольшой, но перебор. Ну, и может, уже так хорошо изучили актеров Малого Драматического, что заранее знаешь, что сейчас скажет герой Семака или Курышева и с какой интонацией. От этого они, конечно же, не становятся менее любимы

Если бы я писал рецензию на спектакль «Три сестры» в МДТ, я бы назвал её «Женщины за гранью нервного срыва». Вообще в детстве и юности Чехов никогда мне не нравился, я открывал его книжку и через минуту, с отвращением и ужасом закрыв ее, ставил обратно на полку, потому что спиной чувствовал исходящее от текста упоение унынием, нечто вроде гностической ереси. С возрастом я победил этот страх и стал с удовольствием читать его пьесы, научился чувствовать их в действительности светлую, преодолевающую страдание энергетику. И понял, почему раньше эти тексты так пугали меня: мои мысли и чувства во многом были подобны своим белесым бессилием вялым, неспособным на подлинное существование чеховским героям, похожим на растения, выросшие в темной комнате: жизни и смерти в них поровну, поэтому ни одна из них не может победить другую, и ничего не происходит, бурно кипящие желания выходят как пар, остается пустота: «нас просто нет, вот беда/и в принципе не было видимо вообще никогда» - эту псевдобуддистскую фразу из песни «Аукцыона» за сто лет до написания этой песни произносит чеховский пьяница-доктор, не прочитавший после университета ни одной книжки. Так вот, в действительности, повторюсь, общая энергетика чеховских пьес светлая, преодолевающая типичное для отечественной интеллигенции унылое самоедство. Но поставлены «Три сестры» Львом Додиным так, что кого угодно могут погрузить в самую мрачную депрессию. Нет, это отличный спектакль, и сама сила его воздействия указывает уже на мастерство, профессионализм и даже гениальность его создателей: только талантливое произведение может вызывать сильные чувства, пусть даже и несколько отрицательные. В спектакле прекрасно все: и игра актеров, и декорации, и полный зал, и титры на французском, невидимые зрителям последних четырех рядов партера, и сам Лев Додин, тихонько стоящий у самого выхода из зала в темноте и светящийся седой своей шевелюрой. Но энергетика спектакля негативная, отрицательная, она вызывает (особенно после многочасовой езды в пробках по заснеженным улицам) тяжелое муторное чувство. Впрочем, возможно это чисто субъективная реакция, отражение сиюминутного состояния и лучше понять этот спектакль сможет человек, не особо обремененный повседневными заботами. Елизавета Боярская перед антрактом таким голосом ревет знаменитое «в Москву», что в эту самую Москву никоим образом не хочется. Что там может быть хорошего? Тот же мрак, снег и пробки? А куда еще хотеть? В Нью-Йорк? На луну? Фигушки, от себя не убежишь. Ещё в спектакле лично меня удивила склонность героев в отступление от авторского текста вдруг сливаться в страстных поцелуях. Все же Чехов какой-то целомудренный, ему не свойственна этакая прыть. Вообще я замечал, что зачастую телесное притяжение героев художественного произведения, которое лишь обозначается или подразумевается, «работает» намного сильнее, получается что-то вроде проводов, сила тока в которых существует благодаря изоляции. Здесь же Додин намеренно замыкает персонажей, но вместо короткого замыкания – фонтана искр – возникает нечто вроде тушения горящего клока сена в бочке с водой – дым, вонь, шипение – и общее ощущение недоумения, и хотя целоваться актеры, надо отметить, умеют, но только вот к Чехову все эти поцелуи не знаю как относятся. Но все эти шероховатости и недоумения не влияют на целостное, глубокое и мощное ощущение от спектакля, декабрьское опьянение меланхолией, характерной для этого мрачного времени, находящегося под управлением Сатурна.

"НАДО жить!" Не секрет, что чеховские сюжеты не впервые ступили на сцену МДТ, где уже успели обжиться и завоевать любовь публики герои пьес классика. И кажется, сам Антон Павлович вовсе не гость в Малом Драматическом, а будто член большой театральной семьи, удобно расположившийся в фойе, пристально наблюдая за всем происходящим вокруг, словно выискивая новые глубины и смыслы в сложном лабиринте человеческого бытия. И непосредственное участие в этих непростых поисках принял художественный руководитель МДТ, представив новое прочтение, казалось бы уже разобранной до мельчайших деталей пьесы. По-своему осмыслив известное произведение, Додин явил публике нового Чехова, которого, вероятно, прежде не знал русский театр. Здесь нет столь популярного сейчас способа актуализации посредством включения классических сюжетов в среду современных реалий, нет ошеломляющих спецэффектов, которыми многие нынешние режиссеры пытаются завоевать внимание привередливой публики, в то же время, не давая ей заскучать. Но при этом спектакль Додина заставляет думать. Он ошеломляет, пугает и даже шокирует своими интонациями безысходности и обреченности, которые настойчиво звучат под сводами зрительного зала, в полутьме сцены теряющейся во мраке, из которого урывками выхватывают куски пространства неяркие огоньки, также как и в беспросветном потоке человеческой жизни лишь блуждает неясное свечение, в котором немногие живущие пытаются различить смысл бытия. Так и чеховские герои на сцене ищут и ждут столь важного для них понимания сути собственного существования, искусственно поддерживая угасающую жизнь своих идеалов и надежд, в то же время, осознавая всю безысходность и пустоту дней, которые тянутся монотонной вереницей непримечательных событий, однообразных и скучных, не способных произвести что-либо значимое и действительно важное пусть и не в общечеловеческих масштабах, а даже в рамках одной отдельно взятой человеческой жизни, которая как заводной волчок вращается по замкнутому кругу, без поступательного движения, пока в один момент не оборвется, остановленная непредсказуемой рукой судьбы. Словно задавая себе установку, герои пьесы упорно повторяют слова о грядущем счастливом будущем, которое вероятно им уже не суждено увидеть, но которое, быть может, познают их потомки. Твердя, будто заученный стих знаменитое: "Надо жить!", - они не верят сами себе, не верят собственным словам, которые насильно вколачивают в свое сознание будто гвозди, осознавая всю предрешенность судьбы, но все же с тоской и надеждой взирая из оконных проемов старого дома, как из потертых портретных рам, словно из прошлого устремляя тоскливый, но внимательный взгляд на грядущие поколения. Собственная ненужность и бессмысленность делают их лишними в этом мире, в котором выживает только приспособленец, человек-хамелеон, чуждый принципов, идеалов, исканий, необходимых человеку, чтобы ощущать себя живым. И таких лишних, мыслящих и ищущих все меньше и меньше, они вымирают, выжимаются из этой жизни, также как и герои спектакля будто вытесняются со сцены неудержимо надвигающейся декорацией старого угрюмого дома (А. Боровский), который вместе со своими обитателями выталкивает в зал довлеющую атмосферу безысходности. Она заполняет его, пробираясь в самые дальние уголки, и будто наваливаясь всей своей тяжестью на двери партера выплескивается за его пределы. Происходит некое слияние театрального действия и реальной жизни, стирается разделяющая их грань, так, что уже и не различить, где правда, а где ложь... Лжи нет! И все, что происходит вокруг тебя во время спектакля - все ПРАВДА, правда страшная, пугающая, правда о тебе, о каждом из нас... И так отчаянно, с какой-то тайной угрозой звенит колокол где-то совсем рядом, так тоскливо отзывается скрипка, и так пронзительно резонирует прощальный марш с драмой на сцене. Нет, музыка не весела и не радостна, от нее не хочется жить вопреки словам завершающего монолога. Но снова возвращаясь к привычному приему, чеховские персонажи, убеждают себя в необходимости жить, ждать, верить, трудиться, но трудиться скорее для забвения, чтобы заполнить пустоту внутри, образовавшуюся из-за недостатка любви, настоящей и искренней, понимания, реализации себя. И снова впрягаясь в эту жизнь, они тянут ее волоком по наезженной колее общепринятых традиций, уже не надеясь проложить новых дорог к счастливому светлому будущему, которое остается для них далеким и недостижимым, к которому стремится человечество на протяжении многих поколений, видя перед собой лишь мираж грядущего счастья в надежде, что когда-нибудь он превратится в реальность...

"НАДО жить!"