“У любой, самой сложной задачи есть простое, понятное для всех неправильное решение” Если подходить с аналитическим разбором данного спектакля, то смысл показанной истории раскрывается в его аннотации - “Пять горемычных мужчин попадают в кризис среднего возраста“. Ну и что, казалось бы? Интересно? Навряд ли. При этом подобный аналитический подход в контексте данного спектакля попросту смешон и смехотворен. Он лишь попытка ума ухватиться за что-то осязаемое, воскликнуть “Эврика!“, но лишь ради успокоения и самоторжества. И образы, которые нам показывают в спектакле как бы и намекают на это. Они комично искажены или вывернуты наизнанку, а сама подача настолько экспрессивна, что ни для какого анализа не оставляет ни одной возможности. Но это потом, по прошествии, возможно, нескольких дней хочется попробовать подойти и с такой стороны. Объяснить себе, так что же это такое было? Но взамен получается всего лишь глупость. Когда осознание пережитого потихоньку проявляется, прорастает как росток откуда-то из глубин тебя, оттуда, где ты и не думал, что что-то вообще может быть, а оно там все же есть, но скрытое там оказывается лишь твоим собственным эго, стремящимся найти всему объяснение, все объяснить и понять, утвердиться в своем осознании. Найти решение. И авторы дают это решение - прямо в аннотации. Как бы говоря - так вот же оно! Бери, пользуйся. Хотя на самом деле это тонкая насмешка. Заставить зашевелиться сначала что-то нутряное, настоящее, оживить его, а затем сказать: “Стой, стой! Что ты, куда полез?! Не надо! Рано. Вот, бери конфетку, не нужен тебе перец, острый он слишком“. Во время же самого спектакля в голове нет вообще никаких мыслей. Только обалдение, шок. Собственно то, чего и пытаются добиться авторы - Н. Хрущева и А. Артемов. Как говорит Хрущева: “Главное в театре.ТРУ Артемова это закрепленная, замороженная эмоция, которая длится, аффект. Эмоция в вакуумной упаковке“. Мыслей нет. Есть состояния. Например, состояние сна, причем вполне реальное. Когда монотонность происходящего (несмотря на его громкость) заставляет почти физически бороться со сном, который невозможен при этом в таком шуме, но постоянно одолевает. Или идиотские мысли, которые вдруг возникают в голове. Вроде желания схватить актера за обнаженную руку или встать со своего места и сделать что-нибудь дикое. Это все состояния измененного сознания. Позволяющие шевеления того. Внутри. Противопоставления предлагаемого образа и его архетипического восприятия вновь граничат с насмешкой, по сути, являясь комическим противоречием - основой юмора и сатиры, отсылая куда-то в сторону Гоголя с его “словами, рассчитанными на балаган“ по мнению Мандельштама (хотя последний в этой рецензии возможно лишь опять способ самолюбования автора). Однако здесь в виде балагана предстают не слова, а образы. Первый – “архетипические русские женщины“ (так прямо в афише написано и уже смешно) в виде тетенек в черном, которые в самом начале с сосредоточенным взглядом демонстративно повязывают платочки, как перед входом в церковь. А затем, когда в зале гаснет свет, усталыми голосами начинают сетовать, что: “Вот приходится сидеть всем в темноте, ждать чего-то, а чего ждать-то? Того, что тебе не властно, да и не хочешь ты этого, но раз уж пришел, то власть не твоя, а твое лишь одно - ожидание“. И дальше - протагонист – недотыкомка. А за ним доппельгангер, называемый “непохожий двойник“, т.е. именно противоречие, противопоставление комичное. А затем конь, который символ огня и непобедемимой стихии, но и он побежден и актором и двойником, и вынужден объединиться с ними, чтобы противостоять не чему-то, а собственно той ситуации, в которой они все вместе оказались. А затем медведь-беспокойник, который символ силы и могущества, но сам падает без сил, и тоже присоединяется к ним. А затем совсем уже комический образ птицы-Алконоста, которая изначально не то, что летать, встать не может - так как толстая, “отъелась вон как в райских кущах“, “жир с боков свисает“ и поднимают ее все вместе, а она, открыв глаза, принимает мужское обличие (хотя вообще-то является птицей с женским лицом) и несет “знание грустное, так как знание без грусти не бывает”. При этом само происходящее действие сродни молитве - речитативом на протяжении почти часа, во весь голос кричат скрытые от глаз архетипические русские женщины свой текст. И за это время на тебя выливается огромное количество информации. Хотя само физическое действие, по сути, зациклено и является постоянным повтором одного и того же, что, конечно, для разума является убежищем, понятным и ожидаемым чем-то, и отдыхом от того гремящего текста, что льется в уши. Так визуальный образ контрастирует с аудиальным. Смысловая нагрузка, получаемая через звуки, перенасыщена, а визуальная нагрузка наоборот почти отсутствует - темный зал, полуобнаженные тела, предсказуемые действия, которых уже даже ждешь - как шаг, который знаком и за которым неизбежно будет следующий. И все это на контрасте с текстом, что грохочет без остановки, насыщенный, символически переполненный. И даже в моменты передышки, в паузах в тексте звуковые колебания не прекращаются - и мы слышим, подчеркнуто тяжелое, частое после физических экзерсисов, дыхание актеров. При этом повторы действий, и повторы в тексте работают на фрактальном уровне - одно и то же повторенное много раз открывается каждый из них с разной стороны. Позволяет разглядеть, увеличив, приблизив взгляд, то, что обычно скрыто. И не разглядеть даже - осознания-то нет, а затронуть, посадить росток где-то очень глубоко внутри, опять заставить шевелиться это, спящее там. И все вместе погружает в какой-то продолжительно длящийся транс. Где речитатив сродни молитве, а повторяющиеся действия сродни мантре. И в какой-то момент уже даже не ждешь развязки, полностью отдавшись течению спектакля, которое тебя несет без твоего участия. И оглушающее появление той, которую так ждали - Красной Карлицы, что то ли поженит героев на себе, а то ли голову оторвет, а это уже не важно. Да и финал, в котором все равно только она одна и остается, как символ тусклого горения, которое может продолжаться практически бесконечно долго, оставляя потухшие, обугленные головешки вокруг, тех, кто сгорел быстро. И опять как архетипичная мать-вселенная как синоним вечности, против которой ничтожны мы все со своими кризисами, прыжками и метаниями, опять разум стремится найти смехотворное объяснение. И в конце финальное обалдение - когда секунд тридцать после окончания спектакля зал сидел онемевший, не в состоянии вырваться из транса, чтобы аплодировать. И вот после всего этого. Опустошенные и безмолвные мы выходим в мир. Ходим день, другой по нему, нет-нет, да и, продолжая ощущать внутри то, что проснулось, начало шевелиться. А потом и наступает “прозрение“ ума, опять отправляющее это шевелящееся в вечный, спокойный, безопасный сон - так это же был спектакль про кризис среднего возраста, вон, на афише написано, и про мать, и про архетипы! Ну и слава всем богам! Аминь!